Никифоров Александр Георгиевич
Поэт, прозаик. Член Союза писателей России с 2004 г.
Родился 18 августа 1944 г. в г. Черногорске Красноярского края (Хакасия). Затем семья переехала в г. Мирный. С 1953 по 1988 год проживал в районах Крайнего Севера, (западная Якутия). Получил средне-специальное образование техника-механика. Основная профессия — шофёр — профессионал. Работал автослесарем, шофером, дизелистом, водителем вездехода. В 1989 г. переехал в Качугский район Иркутской области в с. Бутаково, затем в деревню Козлово, где вместе с художником Владимиром Беляковым создал творческую общину «Скит» и машинописный журнал с одноименным названием. В 1999 г. семья Александра Никифорова переехала в с. Верхоленск. С 2004 г. по 2007 г.г. Александр Георгиевич с женой служили на Шишкинских писаницах охранниками базы археологов.
Началом творческого развития А. Никифорова стало вступление в 1975 г. в литературное объединение «Кимберлит» г. Мирного. Первая публикация поэта — стихотворение «Цветы на мерзлоте» состоялась в газете «Мирнинский рабочий» в 1974 г.
В дальнейшем произведения А. Г. Никифорова увидели свет на страницах республиканских газет «Социалистическая Якутия», «Молодежь Якутии», в журналах «Полярная звезда», «Сибирь», «Новая юность», «Сельская жизнь», «Служу Отечеству» и др. Он является автором пяти поэтических сборников, сборника прозы, а также составителем краеведческой книги «Память Верхоленска».
«Стихи Александра Никифорова подкупают свежестью восприятия, интересными образами. Они как бы настояны на ароматах таежных трав, пропахли дымом костра, просвечены упрямо пробивающимся сквозь кроны деревьев солнцем, наполнены звуками тайги. Но стихи эти не только о природе. Они – о трудовых буднях, о людях» (Демещик Е. А.).
Писатель является лауреатом международного конкурса поэтов «Глагол – 93» (журнал «Юность»), награжден премией Благотворительного фонда им. Геннадия Гайды (2011 г.), медалью им. Василия Шукшина (2014 г.), медалью «За развитие Качугского района» (2022 г.).
Живет в п. Верхоленск Качугского района Иркутской области.
Отдельные издания
Подснежные ягоды : [сборник стихов]. – Якутск : Якут. кн. изд-во, 1982. – 32 с.
Узник любви : [стихи]. – Качуг : Типография газеты «Ленская правда», 1990. – 64 с.
Крылатый пахарь : [стихи и проза]. – Иркутск : Иркутский писатель, 2002. – 140 с.
Малая Родина : [стихи]. – Иркутск : Оттиск, 2012. – 60 с.
Память Верхоленска : [краеведческий обзор] / сост. А. Г. Никифоров; фотографии С. И. Лагерева. – Иркутск : Иркутский писатель, 2011. – 40 с.: ил.
Таежный хлеб : [повести, рассказы] / редактор В. Козлов. – Иркутск: Издательский центр «Сибирь», 2014. – 208 с.
Путевой лист : [стихи] / редактор В. Козлов. – Иркутск: [б.и.], 2017 (Тип. «Форвард»). – 64 с.
Публикации в коллективных сборниках
и периодических изданиях
Баллада о сыне боярском Мартыне Васильеве «со товарищи». Лыжи. Грустная пора. Пороша : [стихи] // Тальцы : науч. – попул. ил. журн. – 2005. – № 1 (24). – С. 82 – 85.
Деревенская весна : [стихи] // Сибирь. – Иркутск, 2005. – № 6. – С. 166.
Бабушка Настя : [стихотворение] / А. Никифоров // Слово о матери [Текст] : Антология сибирской поэзии. В II т. – т. II / автор проекта, ред.- сост. Ю. П. Пермяков. – Тобольск : Общественный благотворит. фонд «Возрождение Тобольска», 2011. – С. 120 – (Библиотека альманаха «Тобольск и вся Сибирь»).
Баллада о сыне боярском Мартыне Васильеве «со товарищи». Подорожное. Таежная баня. Исповедь. Ягодка подснежная. Любимой. Любовь. Деревенская проза. Родительский день. Последний лист: [стихи] // Иркутск. Бег времени : в 2 т. – Т. 2 : Автографы писателей. Кн. 1 : Поэзия. – Иркутск: Сибирская книга (ИП Лаптев А. К.), 2011. – С. 567 – 573.
Родительский день. Молитва : [стихи] // Молитвы русских поэтов. XX – XXI [Текст] : Антология / авт. проект, сост. и биогр. статьи В. И. Калугина. – М. : Вече, 2011. – С. 910 ; 26, 5 см. – (Тысячелетие русской поэзии).
Северяне : [быль] / Сибирь. – Иркутск, 2011. – № 5. – С. 23 – 54.
Осень Никодима : [повесть] // Сибирь. – Иркутск, 2014. – № 1. – С. 3 – 44.
Прадед. «Давно утих листвы веселый гул…». «В местах, где пахнет ельником роса…». «В час, когда утомят мою душу дела и проблемы…» Буран. Осеннее сердце. «Укроют первые метели…». Бабушка Настя. Последний лист. «Древо познания жизни засохнет…». «Было дело…» : [стихи]. Седая любовь : [рассказ] // Вилюйские зори : Альманах : Посвящается 55-летию Ботуобинской геологоразведочной экспедиции АК «АЛРОСА». – Мирный, 2014. – № 20. – С. 93 – 97 ; С. 71 – 74.
Ледоход : [стихи] // Наш современник. – 2017. – № 4. – С. 68 –70.
Похороны ветерана : [стихи] // Каменный цветок : антология стихов о войне. – Иркутск, 2017. – С. 241 ; Солдаты, встанем в тишине : антология стихов о войне. – Иркутск, 2019. – С. 256.
«…И чутко дремлет дикий эдельвейс…»: [стихи]// Сибирь. – Иркутск, 2020. – № 3. – С. 222 – 224.
Незримые ритмы полян : [стихи] // Сибирь. – Иркутск, 2021. – № 1. – С. 62 – 65.
О жизни и творчестве
Бизимова, Н. Встречайте книгу прозы // Ленская правда. – 2014. – 23 мая (№ 20). – С. 1.
У верхоленского поэта, члена Союза писателей, вышла новая книга прозы «Таежный хлеб».
Александр Георгиевич Никифоров : биобиблиографический указатель / [сост. Т. А. Шакирова ; отв. за вып. А. И. Шеметова] ; Качугская Межпоселенческая центральная библиотека. – Качуг : [б. и.], 2016. – 33 с.
Григорий Лазарев. (Анатолий Байбородин). Ода русской народности. Александр Никифоров. «Путевой лист». Стихи разных лет // Сибирь. – Иркутск, 2018. – № 3. – С. 209.
В. Скиф. Исповедальность и романтика труда : О книге стихов А. Никифорова «Путевой лист» // Сибирь. – Иркутск, 2019. – № 1. – С. 215–218.
Александр Никифоров
БАБУШКА НАСТЯ
Соседские окна крест-накрест
Забиты какой уже год…
Одна только старая Настя
В родимой деревне живёт.
За чёрною дранью забора
Сибирский проносится тракт.
Там где-то есть каменный город
Надежды её и утрат.
Старушка встаёт до восхода.
Подоит корову, вздохнёт.
И с первой оказией в город
Таёжных гостинцев пошлёт.
Случается, в летнюю пору
Наедет к бабусе родня.
Припомнятся добрые годы,
И нет ей счастливее дня.
Родня пошумит и отчалит.
Автобус умчит суету,
А бабушка будет печально,
Как свечка, мерцать на тракту.
ЛЕДОХОД
Александру Торохову
Вновь скинула река
постылые одежды.
На жёлтых берегах
тоскуют глыбы льда.
И журавлиный клич,
как вечный зов надежды,
Поманит в синеву,
и плачешь без стыда…
Что стоит наша жизнь,
когда б не эти вехи?
Гляжу на сбег реки,
и легче груз потерь.
О вечном и живом
свистит весенний ветер,
И радуются дню
и человек, и зверь.
* * *
Разольём по рюмкам, перекрестимся:
— Господи, помилуй и прости!
Все в Ковчег, конечно, не уместимся.
Но кому-то надобно грести.
Истинно, что не единым хлебом
Насыщались люди испокон.
СЛОВО нам дано под этим небом,
Чтобы жить светло и высоко.
Посудачим, друг мой, и за дело,
Прозой жизни выверяя слог.
В миг, когда волна вокруг кипела,
Ной молился —
СЛОВО всех спасло.
Похороны ветерана
В царство железных цветов и кружев
Ветерана везли.
Печальная медь разливалась в стуже
И таяла в снежной пыли.
Крут подъем на последнюю гору
Ход у машины не скор.
Во все стомятнадцатисильное горло
С надрывами выл мотор.
Лапника траурный запах морозен.
Вся в черном и ликом черна,
Склонившись над мужем черным
вопросом,
Каменела жена.
Десяток медалей был тих и скромен –
Награда за все труды.
И хмурился, цвета запекшейся крови,
Орден Красной Звезды.
Как будто знал, что помчатся
Бесшумно
Под гору «Жигули».
И будут три мутоновых шкуры
Копейки отца делить.
Александр Никифоров
ГОРЧИЧНОЕ ЗЕРНЫШКО
…Которое, хотя меньше всех семян,
но когда вырастет, бывает больше
всех злаков и становится деревом…
Евангелие от Матфея,
гл. 13, ст. 32
Клио [1] — дама доверчивая…. Вот и случается нередко, кто хочет, тот и помыкает ею. Особенно любят изголяться над ней вожди и преданные им летописцы. А вот в глубинке-то, внутри государства, то есть, совсем по-иначе. Бывает, конечно, приплетет отсебятину дедок или бабулька, запамятовав какой-нибудь незначительный факт, или же дату напутает, но главное — ни-ни! Все как было постараются обсказать. А даты что? Их можно и в архивах раскопать, коль доберёшься… до архивов-то…
Летось, и мне посчастливилось услыхать историю, передаваемую народом из уст в уста.
Когда я приехал к родне в гости, первым делом, истосковавшись по реке, решил порыбачить. Но что-то совсем не клевало. Расположившись на травке, от нечего делать я любовался Верхоленском. Вокруг меня во всей красе торжествовал июльский полдень. В широкой голубизне Лены-реки зеркально отражался увенчанный грозовой тучей белый храм Воскресения Господня. Чуть побулькивая, у самого берега бежал перекат по камешнику. А внизу по течению, там, где заканчивался плёс, над самой водой возвышался тёмно-зелёный гребень старого ельника. Ярилось солнце, но речная прохлада всё же остужала его пыл.
Неподалеку от меня грелся на солнышке Илья Акимович, долгожитель села. Скинув шлёпанцы с ног, он подрёмывал, и легкий ветерок баловался жиденькой седой прядкой, выбившейся из-под старой ондатровой шапки. Рядом с ним сидел мальчик лет десяти, Мишка, его правнук и сын моего друга. По его конопатой мордашке было видно, что он чего-то ожидал.
— Мишенька! — вдруг встрепенулся Илья Акимович, — ты о храме Господнем намедни любопытствовал? Так вот… Востри ухи…
Мишка насторожился и важно, как его отец, ответил:
— Я весь во внимании!
— Ну и слава Богу, коль весь во внимании, — старик степенно перекрестился и тихо зашелестел губами, творя молитву.
Мишка расслышал только последнее слово: «Аминь!»
После молитвы Илья Акимович снова осенил себя крестным знамением, чуть помолчал, собираясь с мыслями, и негромко начал:
— А началось все с того, мил-человек, что во-о-он за тем ельником казаки по цареву указу острог поставили.
— Ну это-то я и без тебя, деда, знаю. И даже год: в лето 1641-е, что я — маленький?!
— Большой, большой! — успокоил внука Илья Акимович и продолжал: — Тем же летом в остроге и часовню срубили, чтобы было где молиться Богу нашему, Исусу Христу значит. Но острог простоял там недолго: лет семь. Говорят, место низкое оказалось. Вот чо…
Илья Акимович вдруг задумался, был он уже очень стар, немного помолчал, и снова заговорил:
— Слышал я всё это от отца, многое забыл, лет-то сколько сигануло… Может, чо и не так ляпну… не серчай!
Мишка сморщился от нетерпения, а старик снова заговорил:
— Так вот, мил-человек, острог пришлось казакам перенести на новое место, значит — сюды. Вместе с другими строениями перенесли и часовню. Ее тут подчекотили, ну, подремонтировали значит, и придали вид настоящего храма, с тем же наречением: «Воскресение Господне». И теперь она была с приделом Николы Чудотворца. Когда обветшала, на замену ей, кажись, в 1692 году, тогдашний батюшка Стефан Попов обратился в губернию, к епископу Иркутскому и Читинскому… Однако, паря, вру… Погодь… Не Читинскому, а Нерчинскому, Ниамину, с просьбой заложить новую церковь. В грамоте, присланной Ниамином, разрешалось сотворить новую, а прихожанам предписывалось строить ее со всяким прилежанием и поспешанием… вот… А в те годы, мил-человек, строили не как чичас: тяп-ляп — и готово! Жаль, порушили ее анчихристы… — дед снова замолчал.
— А когда ее закончили строить, деда?
— Погодь, вспомню… — Илья Акимович не торопясь скрутил «козью ножку», зачерпнул ею в вышитом бисером кисете самосад, поджег самокрутку и дыманул, чуть затянувшись. Вонючее облачко налетело прямо на лицо Мишке. Он возмутился, отмахиваясь обеими руками:
— Да брось ты, деда, эту гадость!
— Поздно бросать курить, когды легкие-то поди отвалились… А вот тебе — не советую. Боже упаси! — ответил дед и стал продолжать историю: — Ты слушай дале… Только вот на чем же я остановился?
— Когда ее построили, вторую церковь-то?
— Так-так-так… Ага! Вот значит каким макаром дальше будет: в одна тыща… семьсот… девяносто второе лето от Рождения Христа новая деревянная церковь была заложена возле старой. Это где щас ваша школа, тама хвонтан теперича, дохлый. Вот… А мастером новой церкви был иркутский цеховой Аввакум Евдокимов, сын Быков. Главным же строителем состоял наш верхоленский крестьянин Прокопий Прокопьевич Тюменцев. Небось знашь их?
— Знаю!
— Потребовалось три года на сооружение церкви. И в октябре девяносто пятого она была освящена. Ну и работала потом, конечно же.
Чуть-чуть помолчав и печально насупившись, он продолжал:
— К великому нашему греху, от тех церквей и следа не осталось на земле. Помнится, в двадцать пятом году, это уже после революции-то, когда мне было лет четырнадцать, али шашнадцать, от неё только колокол остался. Мы, парнями-то, туды вдевятером помещались. Говорят, когда он работал, то лошади, находившиеся поблизости, падали от медного грома на колени. А звон этого колокола разносился далеко-далеко, аж до деревни Тюменцева. А это почитай за двадцать вёрст, по старым мерам-то, отсюдова…
Илья Акимович уже явно устал, но Мишка так внимательно слушал, что дед вздохнул и продолжил:
— А когда колокол увозили из села на пяти тройках…
— Каких тройках?
— Немазаных, сухих. Раньше-то все груза, и повсюду, на лошадях возили.
— Что, и по реке? — пытаясь подковырнуть деда, язвительно усмехнулся Мишка.
— Эк, недотёпа! По реке-то все груза к якутам на карбазах сплавляли. А я их белянами зову, как на Тунгуске их прозывают. Потому как изладят их, то они свеженьки, беленьки. Ясно? Дык я же тебе сказывал про беляны-то.
— Понятно, понятно, помню. Что с колоколом-то дальше?
— Увезли, аж мост трещал, а куды — не знам. Говорели, что на переплавку. Нам тонкостев не сообчают. Так-то!
— А про эту церковь ты мне ничего не рассказывал еще, — тыча пальцем в сторону красавца-собора, заныл Мишка.
Но дед поднялся с травки, надел шлёпанцы, покряхтывая, и хотел уже идти, оправдываясь:
— Однако я домой. Чтой-то жарковато стало.
— Давай, деда, вон там под забор сядем в тенёчек? Когда ты в следующий раз удосужишься? Вдруг опять заболеешь?
— Это могёт быть… Запросто…
Я последовал за ними, стараясь не привлекать к себе внимание.
Когда они устроились на брёвнышке в тени забора, Илья Акимович предупредил внука:
— Ты, Мишенька, не встревай, а то упущу чо-нить и память тебе не передам толком.
— Ладно уж! — снисходительно согласился правнук.
— А этот кирпичный храм, то бишь церковь, был построен в тыща восемьсот девяностое лето. А когда зачали строить, не знаю. Знаю только, что строили его пятьдесят человек, присланных из Иркутска. А один человек, опеть же из наших местных, был подрядчиком при строительстве. Звали его Иннокентий Нечаев. Ну знамо дело, кирпич, лес, известь да глина понадобились для постройки. Бригада и потребовала: от каждого двора кирпич да куриные яйца, по разнарядке-то.
— Хм! А яйца-то куриные при чем? — не удержался Мишка.
— А при том! В раствор для кладки их потребляли. Это тебе не цемент, паря! — и в знак внимания дед потряс скрюченным указательным пальцем. — Известь же была привозна, с верховьев откуда-то. А гасили ее в деревне Толмачева, что на той стороне. Поди знашь, где така?
— Ну!
— Не нукай. Не запряг!
— Вот ты, деда, сам отвлекаешься, а я у тебя вечно виноват.
— Ну ладно, ладно. Чичас не виноват. Едем дальше. Один человек упал в яму-то, в известковую, кода гасили. Ну и ожегся, да так, что и не выжил. Мне говорели его имечко-то, да я запамятовал. Сказывали ишшо, что его, беднягу, похоронили на погосте… Дак вот, про кирпич-то я тебе не всё обсказал. Сырец кирпич на кладке был, ну, из которого собор выложен. Знашь такой кирпич-то?
— Ха! Что я, кирпичей за свою жизнь не видал? Кирпич да кирпич! Красный, тяжёлый, — обиделся Мишка, будто уличили его в чем-то нехорошем.
— Э-э-э, паря! То-то и оно! Тот кирпич не обжигали, а на солнушке сушили. Но для печей он не годен, не-е-ет. Для печей обязательно обжигать надо. Вот и кочегарка, что построена недавно для отопления клуба, ну который в соборе сподобили-то, так тоже из красного обожжённого, и печи в соборе были тоже из него. А обжигали за селом, Кирпичики, местность така.
— Да знаю я. Мы там в войнушку играем с парнями.
— Михась! Иди купаться! — позвал кто-то из бултыхавшихся в Лене мальцов.
— Деда! Ты иди поспи, а я хочу искупнуться, можно?
— Валяй! Завтре обскажу дальше, а то я и взаправду притомился. Да и гроза, похоже, скоро грохнет.
Мишка кубарем скатился вниз, к воде, а Илья Акимович, покашливая и покряхтывая, еле-еле поплелся домой.
А я корил себя за то, что ни разу не удосужился узнать у селян историю храма, хотя и бываю здесь нередко…
На следующий день, когда старик по-прежнему грелся на своем месте у реки, Мишка, проспав до обеда после вчерашних беганок, еще заспанный немного, спешил дослушать вчерашнюю историю. Уж больно интересной она ему показалась. Мишка даже пожалел, что вчера друг Вовка самустил его купаться.
День сегодня был не то чтобы пасмурный, но солнце то и дело пряталось за тучи. А после вчерашнего грозового ливня с реки тянул прохладный ветерок. Я тоже пришел дослушать рассказ. Илья Акимович опять подрёмывал, но на этот раз он был обут в войлочные боты, а из-под старой меховой душегрейки выглядывала байковая рубаха.
Мишка принес с собой тетрадку и ручку. Вчера вечером, когда он взахлёб рассказывал отцу про разговор на берегу, тот посоветовал: «Записывай все! Где еще услышишь?!» И с горьким сожалением добавил: «Мы-то беспамятными оказались… В церкви пляшем да поем. Допелись…»
— Здравствуй, деда! Все дремлешь? — пошутил Мишка.
— А нам каво не спать? Отпахались, отлюбились… — усмехнулся в ответ Илья Акимович. А увидев тетрадь и ручку, в свою очередь отшутился: — Фу ты, ну ты, лапти гнуты! Ты, паря, у нас как писарь волостной! Ну поехали, ты только напомни, откуль начинать-то?
— Про кирпичи.
— Ага. Про кирпичи? Кирпичи… кирпичи…
— Деда! Ну что ты заладил? Всё просто: сырец на строительство, обожжённый — для печей. Это я понял. Ты про собор нынешний, в котором клуб, рассказывай, — загорячился он.
Но Илья Акимович как споткнулся, сидел и молчал.
— Может, у тебя, деда, настроения нет? — огорчённо протянул Мишка.
— Да погодь ты! Думаю… — и начал неторопливо: — В тридцатом году, когда я на промысле был, его закрыли. Так мы молились втихоря. А потом, в сорок первом — на фронт. Пока мы там дрались, храм хотели взорвать, вроде бы как на кирпичи для строительства. Но какой это материал — когда кирпич — вдребезги? Не-е-е, чо-то другое было затеяно внутрях государства нашего… В опчем, как мне сказывали потом селяне, насверлили дыр под взрывчатку, а народ прознал и поднялся кто с чем в руках. Зачиншшиков, мил человек, похватали, знамо дело, и спрятали. До сих пор — нетути… Вон в газетке недавно про ребилитированных прочел. И нашински фамилии попадают… А собор уцелел. Стало быть — отстояли! Опосля, как фашиста укокали и по домам, кто не сгинул, вернулись, это уже в сорок шестом, это я хорошо помню, собор освятили по новой, а в сорок седьмом он уже вовсю фунциклировал, — ввернул дед любимое словечко. И снова помолчав, чтобы собраться с мыслями, продолжил:
— В шестьдесят третьем, это при Никитке Кукурузнике-то, собор опеть запечатали.
— Это который все у нас кукурузой засеять приказал?
— Он и есть.
— Деда, а ты из попов-то кого-нибудь помнишь?
— Из священнослужителев, — поправил Илья Акимович.
Мишка снова склонился над тетрадкой, приготовившись записывать дальше.
— Много священников прошло через наш собор, — Илья Акимович вытянул перед собой правую руку, пальцы которой были похожи больше на птичью лапку, и загнул мизинчик для счета: — Первым был Олперов, Отец Леонид; загнув второй палец, — Отец Александр, — немного подумал и загнул третий: — Отец Дмитрий…
Старик остановился и вдруг обрадованно заявил:
— Погодь! Я тебе об одном парнишке расскажу. Антиресная история, мил человек. Я того мальца даже помню немного, потому как в те поры грешен был, в церковь на молитву тока по большим праздникам появлялся.
Илья Акимович посуровел, и сотворя короткую молитву, перекрестился. Помолчал, думая о чём-то о своём, и медленно повёл рассказ дальше:
— Попал в наше село, этак в году, однако, тридцать шестом, мальчонка-сирота. Звали его Женька.
Внук, расширив глазёнки и приоткрыв от внимания рот, ловил каждое слово деда, иногда сглатывая набегавшую слюну.
— Парнишонка был светленький и тихонький. Никогда ни с кем не дрался, а всё ходил и чой-то думал. А когда говорел, голосок-то бравенький такой был, жалостливый, аж за душу брало. Вот его Батюшка и приспособил петь на клиросе. Это у нас кто же тода был?.. Ну, Дмитрий, вспомнил! А учился парнишка — хорошо! Потом Отец Дмитрий в Иркутск его наладил, учиться по духовной линии. А там его приметил Отец Палладий, архиепископ Иркутский и Читинский, и в Троице-Сергиеву Лавру, под Москвой она стоит, Лавра-то, в семинарию, значит, отослал. А когда Женя её окончил отлично, то его в Московскую Духовную академию перевели, и её он окончил успешно. Это мне Фрол сказывал, он с ним дружил здеся, а потом и переписку затеяли они. Я сам те письма читал. Мудрёные больно! И всё про жисть, про Бога… Ты дедушку Фрола-то помнишь?
— Помню, деда, помню! Давай дальше!
— Когда Женя побыл в монастыре, постриг принял, имя ему сменили. Так положено в монашестве. И еслиф раньше он был Кузнецов Евгений Власович, то опосля пострига — стал отец Анатолий. Потом он был в послушании, после которого его направили на Святое служение, аж в Сирию! Вон чо! Потом он стал Архиепископом Керченским и Лондонским! Вишь, куда дорожка из нашего храма увела! А дальше я не знаю. Фрола нет давно уж, окромя него, у нас в селе никто парнишку толком-то и не знал. Но вроде бы я слыхал в прошлом годе: то ли в Уфе он, то ли в Салехарде. Не буду врать, не знаю толком.
Мишка строчил в тетрадке, не поспевая за рассказчиком.
Не теряя времени и я записывал, уж больно меня это за душу взяло.
— Всё на сёдни! Беги играй! — устало закончил Илья Акимович.
А наутро его не стало.
Всех горше и безутешней плакал Мишка. А после похорон долго ходил молчаливый. И однажды тихо попросил отца:
— Свози меня в Качуг, папа, окрести…
[1] Клио — одна из девяти муз искусства, покровительница истории.